Как это ни странно будет звучать, но спасло нас именно то, что мамуля оказалась в больнице – это была в какой-то степени экономия средств (не секрет, что многие пенсионеры просто выискивают какую-нибудь себе болезнь, чтобы их положили в больницу, и на этом экономят), ведь там, хоть как-то, но кормили, а уж на особые гостинцы она никогда и не рассчитывала.
Она всю свою пенсию и зарплату отдала в мои руки, чтобы я могла оплатить все счета, ремонт бытовой техники, который так некстати случился, чтобы я могла что-то купить себе и приготовить покушать, и купить ей что-нибудь к чаю, чтобы уж совсем не загнуться от больничной еды. Спасло тогда и большое количество маминых друзей и коллег по работе, которые ее навещали, спас огород, на котором был небольшой, но все же был, урожай, который вырастили мамины сестры.
Это, наверное, был единственный момент, не считая детства, конечно, когда мы, дети, сидим у родителей на шее, когда я чувствовала себя настолько безпомощной, такой угнетенной домашними обстоятельствами, что даже как-то раз на исповеди у батюшки просто разрыдалась от безсилия, от сознания того, что я ничем не могу помочь своей матери, что она лежит в этой больнице и только и делает, что переживает за меня вместо того, чтобы спокойно лечиться и ни о чем не волноваться.
Почему-то тогда меня сильно задело, когда мне дали денег на еду, узнав о моих обстоятельствах. Я, из-за гордыни, начала препираться: да вот, мне неудобно, да как же так, да не надо. Но меня быстро поставили на место, я взяла деньги, как-то успокоилась. Но я часто вспоминала тогда случай не очень красивый из моей же практики, может его и не надо было вспоминать, но я постоянно, как говорят, пилила опилки, у меня просто в голове все происшедшее не укладывалось.
А все произошло буквально тогда же, в 1998 году, но весной. В одно из воскресений после литургии я рискнула впервые за все время болезни без посторонней помощи выбраться в Москву в гости к маминой родственнице, которая в этот день устроила поминки по своей умершей несколько лет назад маме, которую мы все знали и любили. В этот день мама с сестрами поехала на другой конец Москвы к родственнице. А я решила устроить им небольшой сюрприз, что мне и удалось с успехом (с Божьей помощью) сделать. Когда я приехала, то увидела, что мама моя не за столом сидит, где все гости, а лежит на кушетке. Я стала расспрашивать тетушек, что случилось, и в ответ услышала нестройное многоголосие о причинах. Вывод я сделала один – тетки могли всего этого не допустить, если бы были понастойчивее в отношении мамы, и она не сделала бы того, что сделала (она, оказывается с утра, неважно себя чувствовавшая себя в последние дни, успела съездить и на кладбище, которое вообще незнамо где находится, и они взяли ее с собой вместо того, чтобы отправить домой). Вот тут, я, конечно, тоже некрасиво, чисто из эгоистических побуждений, вдруг нагло спросила: «А если мамка умрет, что вы будете делать!?» А они не задумываясь, знаете, что мне ответили? – «Мы посадим тебя на инвалидную коляску, и ты будешь побираться». У меня даже, как говорит Крылов, в зобу сперло. Я опешила от такой простоты ответа, было такое ощущение, что это говорят совершенно мне чужие люди, которым до меня и сестры с маленьким ребенком нет дела, им наплевать, что будет с нами, когда не станет, не дай Бог так рано, их сестры; что ответ этот был давно обдуман, и только нужно было задать этот вопрос, и они его с радостью дадут.
Теперь-то я понимаю, что не они мне отвечали, это было чужое наущение. Ведь не могли же милейшие незамужние женщины, не имеющие своих детей, посвятившие всю свою жизнь себе, работе, своей маме (моей бабушке) и племянницам (мне и моей сестре), сказать такое. Мне не нашлось даже, что им ответить. Да в такой момент это было, наверное, и не нужно: неужели бы я стала сопротивляться и говорить, что я не поеду, или они не посмеют. Любой ответ был бы неуместен и глуп.
Меня просто это сильно задело, я все представляла людей в метро, стоящих, сидящих, порой лежащих с протянутой рукой, плохо одетых, кто на костылях, кто на коляске, а кто просто от безысходности. При этом часть из них – это в своем роде профессионалы-побирушки, это целая мафия по этой части. Никогда не читали роман Крестовского «Петербургские трущобы»? В России сняли фильм по мотивам этого романа «Петербургские тайны», но это цветочки по сравнению с книгой, где автор расписал всю подноготную этого таинственного мирка профессиональных «хромых», «слепых» и т. д.
Представив себя рядом, у меня похолодело внутри. «Неужели только так можно жить, оставшись, по сути одна (у сестры своя жизнь, своя маленькая семья), неужели ничто и никто не поможет?» Все эти мысли кружились, множились и не давали покоя, как будто заняться больше нечем. Но я продолжаю потихоньку ходить в храм молиться, что-то делать по дому. И вот тут случается та история с больницей, рассказанная выше. Да, я взяла деньги, успокоилась и подумала: «Что ж, раз по-другому не получается, буду стоять с протянутой рукой, только бы никто не цеплялся вроде милиции, «профессионалов»».
В тот момент, когда наступило полное успокоение, когда я уже смирилась с этими мыслями и думала «значит так надо», Господь дал мне совершенно нормальный способ заработать денег на жизнь, и, главное, Он дал мне силы на это. Представляете себе человека, который изо дня в день сидит дома, практически полулежит на своей специальной кровати, который только периодически (летом) выходит в храм, и вдруг ему предлагают работу в церковной лавке в магазине. Это значит, работать в режиме магазина, ну может быть, чуть меньше, в особые часы, когда точно в магазине наплыв покупателей - обеденные часы ДМПП и конец рабочего дня там же, а в субботу – приезжие из других мест Подмосковья, которым захотелось взглянуть на ткани в нашем магазине, ну и заодно на все другое. Очень мало, к сожалению, было, так сказать постоянных посетителей церковной лавки, но они были, и всегда радостно было от таких встреч.
Было одно только неудобство – я не могла сидеть, т. е. мне просто это неудобно на низких сидениях. Я практически все рабочее время стояла, опершись на край высокого стола-прилавка, на котором лежали рулоны с портьерами. Когда я поначалу приходила домой, я просто ложилась и лежала: мои подошвы горели огнем. Но ничего, Господь миловал, ножки окрепли. Появился определенный тонус – надо встать пораньше, надо сделать определенные дела, надо на работу, да так, чтобы никто не знал о твоем подлинном сегодняшнем настроении, чтобы не ляпнуть что-нибудь лишнее (бывало и такое).
А самое приятное из всего этого то, что я могла позволить купить маме своей туфли, которые она еще очень долго бы себе выбирала, чтобы купить что попроще да не очень дорого; то, что я смогла поехать с племянником и мамой на Красную Площадь, где малыш впервые побывал в Соборе Василия Блаженного, в часовне, где находится Иверская икона Божией Матери (входишь туда, и дух захватывает!); то, что этой же компанией мы поехали в Лианозовский парк, где много всяких аттракционов (племяннику это было в новинку, мама вспоминала молодость, а я свое детство, потому что недалеко от парка когда-то жила моя бабушка с мамиными сестрами, и в этом парке мы были частенько); то, что я могла подарить маме подарок на день Ангела и день рождения, не трясясь над копейками. Может, это и было расточительством от неожиданности такого количества денег, по сравнению с пенсией, но я хотела хоть как-то успеть что-то сделать своим близким, особенно маме: она после больницы очень ослабела, стала несколько апатичной, она уходила от нас, это было заметно. Я пыталась хоть как-то ее расшевелить, волоком тащила в наш новый, только что отстроенный, храм: ей тяжело было ходить (мы все смеялись – битый небитого везет); я заставляла ее приводить племянника причащаться, водить его в воскресную школу. Моя задача была – не дать ей засидеться, не потерять вкус к жизни, потому что кроме работы ее в последнее время ничто не волновало, она все хотела работать, чтобы содержать себя и меня. Я уговаривала ее уйти на пенсию, но она отказывалась.
Однажды, сделав отчет на работе, сдав все ключи от складов, подписав все документы, получив деньги за отпуск, она пришла домой, ей стало плохо, и она ушла в иной отпуск, но уже навсегда. И только тогда я поняла, что Господь задолго до этого момента готовил меня к нему: Он дал мне работу, Он дал мне силы на нее, Он дал моим пяткам погореть и привыкнуть к стоянию, Он дал мне возможность хоть что-то сделать для матери, которую я из эгоизма боялась потерять и которую Он все-таки забрал, дав мне возможность кувыркаться теперь самой. Так, наверное, птицы-родители учат своих птенцов летать. Правда, я, по возрасту, совсем не птенчик, но все же были ситуации, когда полагаешься на родителей даже во взрослом состоянии на все 100%, когда знаешь, что кроме них, кормильцев, никто не поможет. Наверное, это расслабляет, и ты автоматически садишься на родительскую шею, да еще иногда и попискиваешь от неудовольствия, если что-то не так они делают. Как мама говорила: «Ну все, сели на шею, да еще ножками дергают». Теперь вот не дергаю, а порой свою шею подставляю. Жизнь идет, она продолжается, и законы у нее все те же самые.
Через некоторое время моим «рабочим» местом стал наш храм. Сначала все казалось так торжественно: ведь храм все-таки, и бываешь здесь не только на службе, когда праздник, а каждый день практически. Но суета сует делает свое дело - за торжественностью приходит обыденность, и теряется блеск, щебетание от восторга превращается в ворчание, недовольство, а иногда и ропот. Такое ощущение, что забываешь, что ты находишься в доме Божием, а не в конторе с длиннющим заумным названием. Потерялся строй молитвы, потерялась простота, появился некоторый снобизм, автоматизм. А это страшно для души! Ой, как страшно!
Чтобы разрушить все это безобразие в моей душе, Господь дал мне новый шанс, новую возможность взглянуть на себя со стороны, Он дал мне своеобразный отдых – я попала в больницу.
Но попала я туда необыкновенным для меня образом. Честно говоря, я уже стала подумывать, что с Божьей помощью, для меня уже закончились все больничные посещения по основному заболеванию, закончились операции, наркозы, уколы, таблетки и гипсы. Я стала порхать как та стрекоза, забыв о многом: гордость и тщеславие подарили крылышки. Господь решил их подрезать. Я не заболела, у меня не началось жуткое обострение, как это бывает с такими как я осенью-весной. Я упала, но не на улице, подскользнувшись на льду (ведь всю зиму отходила – и ничего!), не на лестнице, с которой я «не дружу» (все время спотыкаюсь). Я упала в храме и прямо в объятия к Богу. «Полежи, миленькая, подумай! Может, что и надумаешь, а мы уж тут сами, без тебя побудем!». Я упала и физически, и морально. Мне была дарована возможность подняться из моего кошмара, чтобы я вновь научилась просить людей о помощи, а не задирать нос кверху, мол «мы сами с усами» и сами все сможем. Нет, так не бывает. Человек в миру живет среди людей, и он просто должен научиться не только отдавать себя и свое, но принимать, когда ему дают, и просить, когда сам не справляется. Ну а видели бы вы меня в гипсовой упаковке! Кто видел, тот вам расскажет, что была я похожа на черепашку – загипсовали не только руку, но и сделали фиксацию на лопатку. Видок тот еще! Хочу – не хочу, а просить сделать косичку придется кого-то другого!
Но, наверное, это на самом деле для мирского человека самое лучшее лекарство – побывать в больнице. Не просто заболеть и лежать дома на диване и причитать между молитвой и домашней суетой, а именно быть в больнице.
Это как в тюрьме, такое мое мнение. Не знаю, Господь миловал и от этой участи, но в больницах (и санаториях) я провела столько времени, что просто книгу можно написать «Моя жизнь в больнице (или «в санатории»)». Но как-то все предыдущие мои посещения этих заведений не воспринимались мною, как должное, я в то время далеко была от Бога, от храма, от воцерковления. Правда, последний раз, когда я лежала в больнице, я уже что-то пыталась постичь, но не смотрела на себя со стороны. Я всегда играла роль человека стойкого, сильного, большую часть жизни проболевшего старческой болезнью, которая одолела меня в детстве, сумевшего не сдаться. Я была в маске шута, которому практически всегда весело, он смешит себя и других, он нагло высказывает все вслух, если ему что-то не нравиться, забывая о чувствах людей, о Том, Кто дал силы на эти шутки и веселье.
Но в тюрьме все ясно: ты преступил черту – получил наказание, через определенный срок ты выходишь, если ничего не произойдет. В больницу же ты попадаешь, как правило, неожиданно. Болезнь, правда, тоже воспринимается как наказание, но ты не знаешь, за что, не знаешь, когда выйдешь и выйдешь ли ты вообще, и какой приговор тебе еще только вынесут, прежде чем отправить домой.
Нынешнее мое пребывание я восприняла поначалу со слезами, потом успокоилась: раньше сядешь – раньше выйдешь. Лежишь себе отдыхаешь физически, размышляешь о себе, перемываешь сама себе слабые косточки, пытаешься осознать что случилось, потому что случившееся воспринимала как большинство людей – как наказание, забывая, что Бог не наказывает – Он спасает! Он не просто так определил меня в больницу, он дал мне вновь пообщаться с людьми, находящимися со мной в одинаковой ситуации – мы все равны перед болезнью, перед травмой, мы все находимся в одинаковых условиях – мы все безпомощны в травматологии. Но все по-разному относились к тому, что с ним произошло: кто-то роптал, кто-то смиренно вздыхал, кто-то воспринимал все, с учетом нынешних обстоятельств, продолжением винно-наркотического веселья с крутыми друзьями и подругами, которые позволяли ходить к своей подружке сразу целой толпой, которая шумит, бранится, курит прямо в палате, не обращая ни на кого внимание. И так часами. Мои бедные бабушки-соседки уже не выдерживали и делали замечания, но что они людям, которым дело только до себя и своих проблем и выяснения отношений, неизвестно на каких принципах построенных.
Однажды мне показалось, что я в камере не знаю какого заключения. Ведь когда новичок попадает в камеру, ему сразу устраивают какие-то проверки бывалые седоки, они цепляются к ним, унижают всячески, делают невыносимым пребывание в камере. Нет, нас прямо никто не унижал, не оскорблял, но косвенно мы были все просто растоптаны, наши просьбы вести себя по-людски ничего не стоили, в ответ только ругательство или смех. И, главное, девушка-то, к которой ходила вся эта компашка, добрая по натуре, мыслила периодически светло и правильно, но ее засосало это болото вина и наркотиков, эти друзья, строящие из себя крутых и мафиозных. Но стоит взглянуть хоть раз на их лица и шатающуюся походку, сразу понимаешь, что все это бравада друг перед другом и перед нами. Только зачем?
Вот так мы и жили в больнице и ждали, когда нам вынесут приговор (кому какой) и «выпустят на волю». Спасало нас, меня по крайней мере, то, что меня посещали все мои родные и близкие, т. е. все вы, кто смог ко мне вырваться и кто не смог, но думал обо мне; как мог, молился о моем выздоровлении. Вы все поддержали меня своими добрыми словами; как могли, утешали меня, поддерживали во мне, так сказать, боевой дух, а кто-то писал добрые письма и стихи:
Милая Надежда!
Как тебе живется?
Как конечность верхняя?
Гнется ли, не гнется?
Не болят ли косточки?
Как они срастаются?
Очень мы надеемся,
Что ты поправляешься.
Может, что-то нужно?
Ты звони, пожалуйста.
Телефон у нас такой:
***-**-**
(Не рифмуется ни с чем).
Просим все мы у тебя
Искренне прощения
В этот Богом данный день –
Прощеное Воскресение.
Хочется, чтоб поскорей
Мы тебя увидели
В нашей сердцу дорогой
И родной обители.
Чтоб улыбкой светлой
Радовала нас.
Да, рука сломалась.
Но остался глаз!
X., Y. и Z.
17.03.2002 г.
Спаси, Господи всех, кто не забывает меня и всячески старается как-то помочь мне жить, а не существовать! Я вас всех люблю! И вы меня простите, если, что не так! Ваша, Надежда.
Комментариев нет:
Отправить комментарий